Литературный форум

Ползут по деревням слухи о ярости шатуна, забыли люди о собственной подлости-гадости. Есть ли теперь для него спасение?
Ведь не дом хрустальный мишкам нужен... Много ли им надо для счастья медвежьего?
Об этом статья «ЗС» №7/1968

Обида. Осторожность. Месть.

Я бреду по дорогам, плыву по рекам, по узкоколейкам миную вырубленные леса — ищу и ищу Край Непуганых Животных, и с горечью вспоминаю слова из книги Михаила Михайловича Пришвина:

«— Да нет же, нет — это только в сказках, может быть, и было, только давно...

— Ну вот, поди ты говори с ним, — жалуется мне огромный Мануйло. — У нас этой птицы нет счету, видимо-невидимо, а он толкует, что нету...»

Сейчас рядом со мной другой «Мануйло», тихий, давно порвавший с лесной жизнью человек. Человек стар. Но помнит лебедей здесь, рядом на озере, помнит и лося. Другого чего, а ряба да глухарей — не считывали... И все это было, когда-то было.

Лебеди? Ушли от ружей, что теперь у каждого пацана. В лебедей выстрелили только одни раз. Птицы поднялись, долго ходили стонущими кругами над озером, над убитым собратом, а потом ушли совсем. Весной, бывает, видно лебедя — летит. Летит и осенью, но высоко, никогда не присядет.

Лоси? Лоси ушли в глубь леса. Ушли после частых выстрелов — и не столько перебили их, сколько напугали.

Ряб, глухарь? Этих перевели. Легко перевести — дура-птица. Не промахнись только — не уйдет сама, не помнит ружья.

Осталось что? Белка бывает, проходная — много иногда идет. Волк тоже, бывает, но редко. Этот осторожный — пугни разок, и обходить будет. Медведь есть — один, правда. Шастает по округе, но шалый, не тот медведь. И людей достаточно попугал. И не уходит. А где завтра объявится — никто не знает. Скотину трогает то тут, то там. А раньше скотиной не шалил, тише был медведь... Да еще вот эти вороны. Эти никуда не уйдут, но хитрая птица — с ружьем не подпустит. За них как-то премию давали. Раз выстрелишь, и больше ихнего брата не найдешь, не подступишься к ним — будут ружье знать. Верю. Край Животных еще есть — лебеди, лоси и медведи были не просто выбиты, а отошли, нашли более спокойное, может, и худшее место, но они есть, только теперь более осторожны в новом для себя Осторожном Краю.

Что причина? Может, шум большого рабочего поселка, может, это всего-навсего естественное отступление животных от шума и людей? А Москва, шум побольше, побольше людей — и лоси вокруг города, лоси в парковых зонах. В чем же разница? Не в том ли, что в Москве лосей не стреляют.

В ворон стреляли не только из-за премии. Стреляли в них и около курятника, ибо убыток, , приносимый там воронами, был куда более весом, чем расходы, списанные на лису.

В Москве, за бывшей Кутузовской слободой, я часто встречался с воронами. Птицы сидели рядами у свалки, возмущенно орали мне в лицо, в спину, но не улетали. В следующий раз в моих руках появлялась палка. Палка изображала ружье — результат тот же, та же реакция со стороны птиц. Я прицеливался в ворон ружьем-палкой, останавливался, замирал перед «выстрелом», кричал: «Пиф-паф!» Но можно ли было жалким подобием выстрела удивить московских ворон, знакомых с праздничными салютами... Конечно, нет. Иногда вороны только подергивались и недоуменно отступали, как отступаем мы перед невменяемым человеком. И наконец, в нарушение всех и всяких городских постановлений, в руках человека появлялось настоящее ружье, невычищенное, давно не стрелявшее. (Знакомый сторож на севере утверждал, что вороны чуят порох. Там, у курятника, старик действительно подсыпал себе в карман немного дымного пороха и убеждал меня, что после этого набеги грабителей прекратились.) Я с ружьем — и вороны реагируют на него точно так же, как на вчерашнюю палку.

Приходилось и стрелять на территории города, забыв о последующих неприятностях... Все! Теперь вороны облетали ружье, но не помнили меня, принесшего им неприятность,— я приходил снова без ружья н видел ворон, правда, более внимательных, но подпускавших к себе на выстрел. Возможно, сразу же после нанесения обиды вороны и шарахались от каждого человека. Но испуг, еще испуг, за испугом нет беды, встреча с невооруженным человеком не подтверждала опасность — и вороны снова не боялись людей. Такой вариант, пожалуй, очень возможен для тех мест, где люди не составляют редкость... Но вот снова ружье — с моим ружьем шел другой человек (рост, одежда и даже пол), и вороны, помнившие выстрел, кидались в сторону. Мне не хотелось бы утверждать, что вороны запомнили именно металлический предмет — для стреляных птиц и ружье и палка одинаково стали сигналом к бегству. Пожалуй, эти птицы запомнили только позу человека, его движения, которые даже в наших глазах отличают поведение безоружных и вооруженных людей.

Выяснить, чуят ли вороны порох, насыпанный в карман, мне не удалось. Но только что, говоря об осторожности ворон, я упомянул понятие «обида» — «сразу же после нанесения «обиды»... Так, наверное, в обиде и была разница между гагарами, которые тут же после моего ухода возвращались в родное озеро, и теми воронами, в которых стреляли в Москве за Кутузовской слободой и у курятника в далеком таежном поселке.

Гагары узнавали во мне только возможность опасности, но сама опасность не приходила к ним. Воронам же было причинено зло. Вороны опасность запомнили. «Пуганая ворона куста боится»!

Вороны умели запомнить не только опасное место, но и непосредственный источник опасности. Если бы они помнили только место трагедии и трусливо облетали его? В Москве не так много свалок, а в тайге — не на каждом километре деревни. Нет, место кормежки бросить нельзя, и вороны запоминали возможный источник опасности и внимательно следили за ним. Да, теперь они осторожней посещали прежние места, но все-таки посещали. Вороны не прекратили свои набеги на курятник и после выстрела — просто подслеповатый старик не так внимательно следил за окружающей обстановкой. Через прорезь в срубе я видел этих ворон. Они орудовали поспешно и молча. Но стоило скрипнуть дверью или даже громко подойти к ней — вороны тут же исчезали.

Не покидала опасного места и лиса... Там, у курятника, роль сторожа иногда выполнял и я. Мне, тогда еще малолетнему охотнику, была предложена высокая честь избавить колхоз от прожорливого хищника. К тому времени рыжий преступник обнаглел до того, что давил кур на глазах беспомощного старика. Старик размахивал палкой, осыпал грабителя замысловатыми угрозами, но лиса продолжала игнорировать словесные предупреждения,* и дело дошло до первого в ее жизни выстрела. Животное не осталось на месте преступления. Я обнаружил легкое пятнышко крови около ее следа, уверенно искал хладный труп, но лиса исчезла. Прошла неделя, и за мной пришли снова и с той же просьбой — угомонить лису. Председатель колхоза, человек интеллигентный, видимо, решил пощадить мое охотничье самолюбие и объяснил новое стихийное бедствие появлением еще одной лясы.

Но лиса была та же самая. Она уходила в тот же овраг, пробиралась к той же норе, к которой человеку без помощи саперного взвода вряд ли подступиться. Она узнала обиду, боль, но покидать выгодное место не собиралась и применила для охоты за курами новый безопасный маневр. Теперь лиса не лежала в овсе и не ждала- часами начала утренней прогулки суматошных птиц — лиса обходила курятник, обходила далеко и скрытно и вдруг неожиданно и дерзко бросалась к птицам именно с той стороны, куда не выходили ни окна, ни двери, которые я мог бы использовать в качестве амбразуры.

Вороны и лиса приводили меня к интересной мысли... Не это ли умение хорошо знать именно источник опасности, долго помнить его, иметь в запасе целый арсенал охотничьих маневров, не это ли умение позволило и воронам, и лисе без особых потерь оставаться около опасного человеческого жилья и прекрасно пользоваться «услугами» людей.

При охоте за тетеревами я промахивался редко. Выводок слышал выстрел, мог запомнить, как у него на глазах падал на брусничный лист и в последний раз бил крылом только что живой собрат. Да, выводок перемещался в сторону, но не улетал совсем, не меняя места жительства. Правда, тетерева становились осторожней, но продолжать охоту можно было с прежним успехом.

Что держало этих птиц, что вело их снова под выстрел? Закон территории? Хищником был не только человек. Лиса, куница совершали опустошительные набеги на выводки рябчиков, тетеревов, глухарей. Выводки редели, к осени куница могла выбить почти всех птиц, но даже жалкие остатки семейства все еще вертелись около опасного места.

Но ведь рябчики, тетерева, глухари умели и кочевать, менять места кормежки, перебираясь с черничника на брусничник, потом на клюкву, в ольшаники или на хвою. Почему же все-таки эти птицы не ушли от опасности, почему не перебрались, как гагары, в чужой дом, пусть только на правах беженцев?.. Иди, может быть, рябчики, тетерева, глухари стоят ниже на той лестнице, имя которой Мастерство Осторожности? Наверное, у этих куриных обида могла запоминаться только самими ранеными птицами. Пожалуй, это так, ибо одним и тем же методом охоты можно перестрелять весь выводок рябчиков, тетеревов и глухарей, беспечных и беззащитных, как те куры, за которыми охотилась лиса. Но если куры стоят совсем внизу, то кто занимает более высокие ступеньки в Мастерстве Осторожности, кто лучше помнит опасность, кто умеет знать ее заранее?

Каждый вечер залив посещали кряковые и чирковые утки. Их просто было подстеречь. Я прятался в кустах с ружьем. Чирки обычно объявлялись сразу, а кряковые утки опускались в стороне и берегом, через тростник, пробирались к листьям кувшинок... Гром выстрела, гибель птицы. Тревожный крик уток, и залив опустел. День, два, три — новый вечер, и по заливу разгуливают утки. Сегодня появились только кряковые утки. В прошлый раз я добыл чирка — и сегодня чирков нет. Еще выстрел — и теперь на воде осталась уже и кряковая утка. Залив опустел надолго... Что же произошло? Первыми после гибели собрата покинули опасное место чирки. Для кряковых уток, которые в первый раз не понесли личных потерь, опыт оказался менее поучительным — они повторили путешествие и горько поплатились за неосмотрительность. Теперь опыт оказался закреплен.

Утки исчезли из залива. Но тут же на отмелях продолжали орудовать вороны. Вороны не оставили опасного места. Только показывались теперь мне с более безопасного расстояния. Но, может, и утки смогли бы запомнить источник опасности — ведь там, в заливе, я не показался им.

Я отыскал тех же кряковых уток и предстал перед ними. Птицы недоуменно посматривали в мою сторону, не слишком быстро отплывая от берега, и только после моих решительных шагов шумно поднялись на крыло. Выстрел. Смерть. Я снова отыскиваю этих уток, снова показываюсь им, снова птицы не слишком быстро определяют, кто есть я. Еще несколько неприятных встреч, и утиный выводок покинул озеро совсем. Пожалуй, вороны стояли выше уток, которые, узнав обиду, просто покидали опасное, место. Но все-таки утки оказались осторожней рябчиков и тетеревов...

А дальше, как дальше идет эта лестница Мастерства жить?.. Итак, внизу те животные, которые могут запомнить обиду только по собственным ранам. Таким животным, наверное, трудно жить рядом с хищниками... Чуть выше оказывается и боль собрата. Но надолго ли?

Утки, оказывается, умели быстро забывать свои потери, когда выстрелы раздавались не так уж часто... Еще один залив. Выстрел и память об опасном месте. Выстрелов больше нет, нет с неделю, и глупые утки снова предприняли попытку посетить кормовой залив.

Пожалуй, у гагар опыт хранится чуть дольше... К озеру вырвалась какая-то безответственная экспедиция и тут же разрядила ружья по выводку гагар. Убита одна взрослая птица. Остальные успели нырнуть, уйти в другой конец озера. И до осени, до отлета на юг, гагары в этот залив больше не заглядывали, хотя ружья гремели над озером только один день.

...Передо мной фотография, молчаливый документ о трагической гибели человека. Человек был геологом. На фотографии растерзанное тело. И тут же письмо, с которым фотография пришла ко мне. В письме подробно рассказывается о том, как медведь встретил человека и как второй человек не рискнул помочь другу. Медведя остановили другие люди. Описание трагического случая кончается словами: «В шкуре медведя нашли несколько старых пробоин, а в теле заплывшие жиром пули. Значит, медведя когда-то сильно обидели люди, и носил он обиду в своем медвежьем сердце...»

Конечно, можно сделать скидку на эмоциональный характер утверждения, но фактов этого рода много. «Раненого зверя оставлять в лесу нельзя», — закон охотников. «Не ходи в ту сторону — там стреляный зверь». И еще, и еще. Могу добавить и от себя. За два года медвежьих походов, за два года встреч с охотниками, их рассказами и фактами я не знал ни одного беспричинного нападения медведя на людей. Во всех известных мне случаях медведь или только что перенес нападение человека, или познакомился с обидой раньше. Исключение — нападения на людей медведя-шатуна, ведомого только голодом хищника, который не улегся в берлогу или потревожен в ней.

Я вспомнил фотографию и медведя не только для того, чтобы привести пример длительной памяти или продемонстрировать непосредственную борьбу с источником обиды — боль, месть. Медведь появился сейчас еще и потому, что лестница Осторожности не оканчивается на памяти об опасном месте и потенциальном враге...

Вы видели когда-нибудь первую встречу собаки с волчьим следом? Нередко она останавливается, испуганно поджимает хвост и на всякий случай отступает к вашим ногам. А конь в упряжи или под седлом, когда перед ним свежий след хищника?

Конь может шарахнуться в сторону, вывалить из саней или долго тащить за собой человека, не успевшего вынуть ногу из стремени. И это может сделать тот конь, который до встречи со следом не знал ни волка, ни медведя. Что это для собаки, для лошади? Наверное, неизвестный запах. А если неизвестный, то почему сразу страх, а не любопытство? Почему новое может вызвать любопытство у нестреляного медведя? Может, потому, что медведь часто не знает в тайге врагов, а собака, лошадь должна опасаться хищников?.. Может быть. Но главное — возможная опасность обнаружена еще до появления реальной угрозы. Животное, никогда не знавшее врага, заранее получает о нем предостерегающую информацию. Трусость? Возможно. Но через трусость пришла осторожность, и эта трусость, уже выше, чем опыт, который приобретается только после потерь.

Медведи интересовали меня, пожалуй, больше всех остальных животных, и уходя в лес, я долго и настойчиво собирал о них сведения. По пустым от людей дорогам, по давно заросшим тропам и по образу жизни населения я уяснил для себя, что сюда, в этот лес, очень давно никто не захаживал. Охотники были наперечет, они советовали мне идти в эту сторону за медведем и тут же чистосердечно признавались, что ими охота давно заброшена, а медведя уже года три, как никто не стрелял.

Выходило, медвежонок был нестреляным. Но почему он так боялся моего следа, почему, наткнувшись на него, испуганно убирался с дороги. Что это — механизм трусости, как у собак и лошадей? А если по-другому... Если знать опасность его научила мать? Медведица жила здесь давно, она могла помнить выстрелы. И вот несколько лет назад в прогулке по тайге медведица встречает след человека, останавливается перед ним, потягивает носом воздух и осторожно обходит опасный запах. Почему бы и медвежонку не запомнить этот запах, не связать его в памяти с осторожным поведением матери — ведь умеет же он узнавать от матери, что именно годится в пищу.

Я уже не раз вижу место, где встретились медвежий и человеческий следы. Именно там, где опасность человека может быть известна, медведь если уж не трусливо, то, во всяком случае, не безразлично обходит свежий след человека. А там, где мой след первый и явно не только в этом году, медведи спокойно пересекают мою недавнюю дорогу.

А как же с трусостью, если у медведя посторонний запах может и не вызвать чувства страха? Медведь силен. Он не знал никого сильнее себя до появления человека — трусость была не нужна. Но вот объявился человек, объявился со «злом», и медведю пришлось учиться опасности и учить своих детей.

Красный, непривычный для зимней тайги, цвет флажков окружает отдыхающих волков. Потом звери подняты шумом. Бросок в сторону от крика и возможной опасности, но там неизвестное, незнакомое, а оттого и пугающее — флажки, красный цвет. В другую сторону — и снова флажки. Но вот флажков нет. Выход! Спасение! Там привычно, туда можно уйти, но в узком проходе между флажками уже гремят ружейные выстрелы. Трусость подвела. А медведя не задерживают флажки, он спокойно перешагивает через них... Кстати говоря, есть и старые, опытные волки, которые сумели победить механизм трусости при встрече с флажками. Удалось один раз уйти через неизвестное, уйти, пожалуй, и с закрытыми глазами, но спасение пришло, и теперь опытный волк уходит в тайгу, не дожидаясь ружей, уходит, уводя за собой иногда и всю стаю. Опыт может пойти и дальше. Тогда молодые волки, однажды поверившие старику, тоже запомнят флажки, перестанут их бояться.

Итак, за трусостью на лестнице мастерства следует обучение распознаванию опасности, воспитание опыта у детей.

Но медведя ограждает от неприятностей еще одно не совсем удобное для хищника качество — открытая месть.

Можно спокойно уйти от медведицы с медвежатами, иногда уходят и от медведя-шатуна, но редко без последствий оканчивается встреча с медведем, который познал боль, причиненную человеком. Такой зверь не уйдет с дороги, не уступит тебе тропу — он поднимается на задние лапы и пойдет навстречу человеку, который даже и не собирался грозить ему. Еще яростней и суровей оборачивается месть матери, месть за обиженных медвежат. Медведица может и не ждать удобного случая — иногда она отправляется искать обидчика...

Перед сном у палатки горел костер. Его не загасили, оставили на ночь. Костер должен был отпугивать зверя, но не отпугнул. Медведица разыскала палатку и жестоко отомстила людям за убитых сегодня медвежат... Эту месть, это право постоять за себя природа предоставила тому животному, которое, заняв в Мастерстве Осторожности самую высокую ступень, могло бы преспокойно уйти в лес, спасая собственную шкуру.

http://www.znanie-sila.ru/golden/issue_107.html